http://rmid-oecd.asean.org/situs slot gacorlink slot gacorslot gacorslot88slot gacorslot gacor hari inilink slot gacorslot88judi slot onlineslot gacorsitus slot gacor 2022https://www.dispuig.com/-/slot-gacor/https://www.thungsriudomhospital.com/web/assets/slot-gacor/slot88https://omnipacgroup.com/slot-gacor/https://viconsortium.com/slot-online/http://soac.abejor.org.br/http://oard3.doa.go.th/slot-deposit-pulsa/https://www.moodle.wskiz.edu/http://km87979.hekko24.pl/https://apis-dev.appraisal.carmax.com/https://sms.tsmu.edu/slot-gacor/http://njmr.in/public/slot-gacor/https://devnzeta.immigration.govt.nz/http://ttkt.tdu.edu.vn/-/slot-deposit-dana/https://ingenieria.unach.mx/media/slot-deposit-pulsa/https://www.hcu-eng.hcu.ac.th/wp-content/uploads/2019/05/-/slot-gacor/https://euromed.com.eg/-/slot-gacor/http://www.relise.eco.br/public/journals/1/slot-online/https://research.uru.ac.th/file/slot-deposit-pulsa-tanpa-potongan/http://journal-kogam.kisi.kz/public/journals/1/slot-online/https://aeeid.asean.org/wp-content/https://karsu.uz/wp-content/uploads/2018/04/-/slot-deposit-pulsa/https://zfk.katecheza.radom.pl/public/journals/1/slot-deposit-pulsa/https://science.karsu.uz/public/journals/1/slot-deposit-pulsa/ Московский экономический журнал 5/2021 - Московский Экономический Журнал1

Московский экономический журнал 5/2021

DOI 10.24412/2413-046Х-2021-10312

РУССКИЙ ВЗГЛЯД НА СЛАВЯНОФИЛЬСТВО: ИДЕЙНЫЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОРИЕНТАЦИИ

RUSSIAN VIEW ON SLAVOPHILISM: IDEOLOGICAL AND ECONOMIC ORIENTATIONS

Грановский Виктор Владимирович, philosophus@rambler.ru, кандидат философских наук, доцент кафедры «517 Философия», «Московский авиационный институт (национальный исследовательский университет»

Granovsky Victor Vladimirivich, philosophus@rambler.ru, Canditate of Philosophical Sciences, Associate Professor of the Department «517 Philosophy», «Moscow Aviation Institute (National Research University)»

Квон Даниил Андреевич, docentkvon@yandex.ru, кандидат политических наук, аведующий кафедрой «517 Философия», «Московский авиационный институт (Национальный исследовательский университет)

Kvon Daniil Andreevich, docentkvon@yandex.ru, Candidate of Political science, Head of Department «517 Philosophy», «Moscow Aviation Institute (National Research University)» 

Аннотация. Статья представляет собой реконструкцию нескольких способов осмысления русского славянофильства, предложенных виднейшими отечественными философами 1-й половины XX века. Эти взгляды интересны прежде всего тем, что позволяют обнаружить в славянофильстве неожиданные акценты, которые не стремились выделить в нём его основатели. С точки зрения современного познания основ российской реальности – исторической, культурной, политической, включая и важнейшую экономическую составляющую, – данная ретроспекция приобретает очевидную актуальность. Авторы сборника «Вехи», Ф. А. Степун и Г. В. Флоровский писали о таких аспектах славянофильского консерватизма, которые могут быть осмыслены как идейный коррелят традиционной экономики. Вместе с тем как исследователи русской мысли они проявили своеобразные тендеции в истолковании славянофильской доктрины, теоретическое приложение которых сегодня представляется продуктивным и для духовного, и для экономического обновления нашего Отечества.

Summary. The article is a reconstruction of several ways of understanding Russian Slavophilism, proposed by the most prominent Russian philosophers of the first half of the XX century. These views are interesting primarily because they allow one to discover unexpected accents in Slavophilism, which its founders did not seek to highlight in it. From the point of view of modern knowledge of the foundations of Russian reality – historical, cultural, political, including and the most important economic component – such a retrospection becomes evidently relevant. The authors of the collection “Vekhi”, F. A. Stepun and G. V. Florovsky wrote about aspects of Slavophil conservatism that can be understood as an ideological correlate of traditional economics. At the same time, as researchers of Russian thought, they showed peculiar tendencies in the interpretation of the Slavophilic doctrine, the theoretical application of which today seems to be productive both for the spiritual and economic renewal of our Fatherland.

Ключевые слова: славянофильство, западничество, евразийство, экономический фундамент, экономическая моносубъектность, политэкономическое подтверждение, марксизм, национализм, патриотизм, соборность, христианство.

Keywords: Slavophilism, Westernism, Eurasianism, economic foundation, economic mono-personality, political economic confirmation, Marxism, nationalism, patriotism, collegiality, Christianity. 

Суть обсуждаемой проблемы. Предреволюционная и пореволюционная русская мысль осуществила рецепцию славянофильских идей, отказавшись от их элементарного повторения. Так, в знаменитом сборнике «Вехи» (1909) адресация к идеям славянофилов выполняется неоднократно, а основные положения славянофильской идеологии либо упоминаются его авторами с достаточной симпатией, либо без прямых ссылок обозначаются как неотъемлемые положения общественного идеала. Уже с первых страниц славянофилы вместе с их наиболее яркими оппонентами из западнического лагеря провозглашаются творцами в высшей степени значимых национальных идей, потенциальными создателями оригинальной отечественной метафизики, которыми, однако, пренебрегла русская интеллигенция, увлечённая своим революционным пафосом и сумбурной общественной деятельностью. Саму же интеллигенцию критики из «Вех» считают ущербной по части идейного творчества; и как подлинный философский грех изобличают то, что она может лишь заимствовать западные идеи не самого высокого качества, которые к тому же, в практическом отношении, плохо ложатся на русскую почву. Наиболее острые критические замечания произносятся в этом смысле такими авторами сборника, как М. О. Гершензон [2, с. 126], А. С. Изгоев [2, с. 144–147], Б. А. Кистяковский [2, с. 183, 188–191, 193–194 ] и С. Н. Булгаков [2, с. 38, 51–52, 90–93, 96].

И позднее критика интеллигенции русскими религиозными философами обязательно касалась темы западничества и славянофильства. Так, размышляя об истоках революции 1917 г., Ф. А. Степун предложил определить большевизм как «последнее слово» западнической интеллигенции [10, с. 511]. На знамени этой интеллигенции было написано: свобода и Запад; но её начинания, вопреки её чаяниям, привели к свободоненавистнической деспотии большевиков и к столь сильному дистанцированию советской России от Запада, что в ленинско-сталинские десятилетия нашу страну можно было принять, с существенными оговорками, скорее за Московию XVII века или за «раскрепощённую теократию Ивана IV», чем за европеизированную демократическую державу [10, с. 522]. Те же социологические описания коммунистического режима, которые параллельно возникли на самом Западе, сделали публицистически-расхожим тезис о том, что в коммунизме воплотились наиболее характерные черты русской власти: примат государства над церковью, подавление идейного инакомыслия, политическая и экономическая моносубъектность, имперский экспансионизм.

Степун предлагает сравнить те движущие силы, которые славянофилы и западники считали главными инструментами освобождения страны от крепостного права. С точки зрения славянофилов, крестьянству предстояло быть освобождённым царской властью. Западники были уверены, что крестьян освободит социальная революция. Формально прогнозы славянофилов подтвердились в первую очередь. Однако, анализируя характер этого освобождения, западники пришли к выводу, что оно состоялось не в интересах крестьянства, а в интересах помещиков. Дальнейшая пропаганда революционной интеллигенции шла по линии классовых противоречий, которые не исчезли и после крестьянской реформы. Средства же борьбы с этими противоречиями предлагались разные: от гуманитарно осмысленного «хождения в народ» до террористической практики.

Последующая коллизия 1917-го года выразилась в том, что большевики, апеллируя к марксизму и утверждая, что октябрьская революция произошла строго по его прописям, лишь внешним образом выступали как революционные западники. Но реального западного, в данном случае марксистского, содержания в их действиях, по мнению Степуна, было немного. Достаточно указать хотя бы на прогнозы Маркса и Энгельса о месторазвитии и главных импульсах мировой революции: пролетариат, свергший свою буржуазию в отдельной стране, фактически развязывает гражданскую войну в ней, а затем на «всемирной арене»; процесс неизбежно перетекает в мировую революцию, обещающую отмену классов как таковых (бесклассовое коммунистическое общество); начаться эта революция должна в наиболее развитых странах Западной Европы [6, с. 334, 419–459].

Отсюда видно, во-первых, что Россия в качестве опорного пункта мировой революции либо вовсе не принималась во внимание патриархами коммунистической теории, либо, если судить по их переписке с российскими социал-демократами, рассматривалась таковою лишь в контексте социологических надежд, ещё только требующих достаточного политэкономического подтверждения [7, с. 250–251, 400–421]. Во-вторых, когда, взяв власть, Ленин и большевики заявили, что вслед за революцией в России начнутся революции и в других странах мира, это их заверение, вопреки теории Маркса, не было удостоверено в интернациональном масштабе. Уже Г. В. Плеханов, возражая В. И. Ленину на «Апрельские тезисы», обнаружил их непоследовательность, прежде всего, с точки зрения марксистской теории развития производительных сил [9, с. 176] (за что подвергся со стороны лидера большевицкой партии резко-уничтожительному публицистическому разносу, самой мягкой репликой в котором был приклеенный Плеханову ярлык «лжемарксиста» [5, с. 22, 90, 112, 118, 138, 146, 163, 164, 180, 216, 217, 220, 245]). Степун же, обобщая взгляд Плеханова на большевиков, использует такую формулу для обозначения взятия ими власти: «необоснованная политическая импровизация без прочного экономического фундамента» [10, с. 505].

В итоге к позаимствованным и превратно освоенным западническим элементам в российском революционном процессе моментально присоединились далеко не славянофильские, а лишь условно говоря «почвеннические» – то есть национальные по происхождению, но антинациональные по содержанию бунтарские инстинкты. Это произошло прежде всего потому, что, как указывал в «Вехах» ещё Семён Франк, после революции 1905–1907 гг. русское народничество поглотило русский марксизм – временно восторжествовало над ним как основное интеллигентское умонастроение [2, с. 271]. Вместе с тем реально противостоять марксизму, упрощённому Лениным и положенному им в основу политической борьбы при апелляции к эмоциям народной массы, в 1917 г. русская интеллигенция оказалась не в состоянии, поскольку не сумела предвидеть возможности настоящего воплощения своих радикальных установок, в то время как для защиты своих же умеренных установок не собрала сколько-нибудь серьёзных общественных сил. 

Тот же С. Л. Франк в 1918 г. диагностировал ситуацию: «…если бывшие вдохновители революции обвиняют теперь народ в том, что он… смешал чистый идеал социализма, как далёкой светлой мечты человеческой справедливости, с идеей немедленного личного грабежа, то беспристрастный наблюдатель, …отнюдь не склонный считать народ безгрешным, признает, что вина народа не так уж велика и по человечеству вполне понятна. Народная страсть в своей прямолинейности, в своём чутье к действенно-волевой основе идей лишь сняла с интеллигентских лозунгов тонкий слой призрачного умствования и нравственно-беспочвенных тактических дистинкций» [3, с. 255].

Н. А. Бердяев позднее проиллюстрировал умозрение своего «веховского» соавтора показательным примером: «Лавров и Михайловский – типичные идеологи, домашние философы радикальной интеллигенции… Они думали, что верные, просвещённые мнения находятся у интеллигенции, а не у народа… Михайловский выразил это в следующей фразе: “Если бы революционный народ вторгся в мою комнату и пожелал разбить бюст Белинского и уничтожить мою библиотеку, то я боролся бы с ним до последней капли крови”. Тут он как бы предвидит ситуацию, в которую будет поставлена радикальная, стремившаяся к революции интеллигенция… Разбить же бюст Белинского захочет революционный народ именно потому, что он проникается некоторыми идеями этого самого Белинского» [1, с. 79–80].

Цитата Бердяева хорошо показывает, насколько гибельной для традиционной культуры является русская (как интеллигентская, так и широконародная) склонность к радикальному утопизму. Не случайно ещё прежде эмиграции Бердяев, в преемственном к сборнику «Вехи» собрании статей «Из глубины» (1918), предложил идейно-литературную экспликацию русской революции как революции антинациональной, творимой национальным образом [3, с. 55].

А уже из эмиграции, в 1934 г., этот трагический национальный казус в отточенной формуле выразил Иван Ильин: «И вот, весь ход русской революции определяется тем, что русский беспочвенно-безвольный интеллигент повести и воспитать народа не успел и не сумел – и был сброшен неинтеллигентным, но волевым революционером» [4, с. 405].

В более ранней статье Ф. А. Степуна «Немецкий романтизм и русское славянофильство» (1910) [10, с. 31–60] философское дело славянофилов рассматривается как перенятие эстафеты от той модели всеединства, которая была предложена немецкими романтиками. То, что это преемство считалось в России реально возможным, объяснялось в раннем славянофильстве убеждением, что идеи романтиков по существу совпадают со святоотеческими умозрениями православного Востока. Во вдохновляющей атмосфере этого сближения возникала идея национальной религиозно-культурной миссии: Россия, как православная страна, должна осуществить великий синтез идей Запада и Востока. Ранняя славянофильская идеология, иными словами, есть одна из первых попыток русского универсализма. Но вскоре миссионистская аксиома славянофилов приобретает иной колорит: выдвигается идея, что истинное христианство принадлежит только России, что Россия на самом деле владеет тем духовным багажом, которого нет на Западе, следовательно, и синтез русских православных элементов с западными теряет привлекательность, а затем провозглашается и вовсе не нужным. Поздняя славянофильская идеология начинает исходить из того, что России следует не получать наставления с Запада, но стать учительницей Запада; при этом на Западе она встречает только нерадивых учеников. Прежний универсализм обращается в более либо менее заострённое антизападничество, которому сопутствует реакционное оползание «в родные болота», переход от Петра Великого к Ивану Грозному [10, с. 43–44].

Более всего для Степуна в его этюде о славянофильстве важно то, что  славянофилы скептически относились к возникновению автономных сфер культуры на Западе: науки, искусства, религии, права; они видели в этой дифференциации раздробление целостного духа. Сами славянофилы предложили идею целостной личности как залог преодоления выделяемых из неё автономных сфер. В такой концепции личность оказывается трансцендентна той реальности, которую она могла бы производить. То есть внутренней целостности личность может достичь, но в сфере культуры она никак не сможет её реализовать, а если сможет – вновь раздробит свою целостность и проявит себя лишь частично. Это и есть то, что Степун, повторяя общее название сборника своих ранних статей, назвал антиномией жизни и творчества [10, с. 60]. Концепция славянофилов не вполне устраивает Степуна по той причине, что он считает потенцирование личностных сил предприятием, никак не связанным с их воплощением. Собирание личности абсолютно противоположно её самораскрытию, а стало быть, и неизбежному раздроблению в процессе культурного созидания.

Этот вывод Степуна историко-философски интересен тем, что предлагает видеть в славянофильстве, прежде всего, философию личности, а в славянофилах – зачинателей персоналистического миросозерцания. Вне всякого сомнения, христианские корни славянофильства, как и его западного образца и антипода – романтизма, допускают это персоналистическое истолкование. Что же до культурной продуктивности, отрицающий её вывод русского философа кажется в значительной степени провокационным. Ведь если принять творческую личность за динамическую реальность, спонтанным и таинственно-чудесным образом раскрывающую в творчестве свою невыразимую целостность, то сама творимая личностью культура будет представлять собою совокупность положительных моментов этого личностного всеединства. Вспоминая Шеллинга, которому симпатизировали славянофилы, можно сказать, что культурный идеал не может быть иным, нежели соборным: он реализуется лишь всем человеческим родом, а это акцентирует внимание на традиции (без преемственности идеал невозможен) и на трансляции всего созданного в одном моменте совокупного духовного творчества последующим творцам [12, с. 452].

Г. В. Флоровский в докладе «Вечное и преходящее в учении русских славянофилов» (София, 1921) осуществляет историческую реконструкцию двух основных фаз славянофильства – раннего и позднего. В широком смысле славянофильство предстаёт как «националистическая идеология» и становится почти штампом, обозначающим русское «патриотическое старообрядчество» [11, с. 31]: от «третьеримства» до «квасного патриотизма». Флоровский определяет расхождение западников со славянофилами афористичной оппозицией «социального католицизма» и «откровения личности» [11, с. 35 –36]. Западничество понимает личность, прежде всего, как функцию социального механизма; это воззрение сосредоточено на правильности социальной организации; раннее славянофильство утверждает, что жизнь личности шире социальной системы, что полнота её индивидуальности раскрывается не столько государственным, сколько эстетически-религиозным путём: на лоне русской природы («сельский коммунизм») или же в православном монастыре.

При опоре на теорию культурно-исторических типов, строго отграниченных друг от друга, впервые изложенную в книге «Россия и Европа» (1871) Н. Я. Данилевским, в позднем славянофильстве доминирует идея принципиального отмежевания России от Запада. Национальная тема становится важной не в аспекте национального самопознания, а в деле обоснования культурного противостояния одного типа другому. Главный упор делается на собственную традицию и народность. Развитием этого способа культурно-исторического мышления Флоровский считает возникшее в эмиграции евразийство, более всего настаивавшее на разнородности мировых культур, даже на взаимной антагонистичности некоторых из них (особенно западной и славяно-русской).

Пути решения и рекомендации. Свой исторический экскурс Флоровский оканчивает противопоставлением двух типов национализма, «предначертанных» двумя фазами славянофильства, – это национализм этический и национализм антропологический. Первый, сконцентрированный на абсолютных ценностях, в том числе на ценности человеческой личности, Флоровский ставит выше второго, отдающего приоритет ценностям традиции. В XX в., после событий русской революции, для выверения национальных перспектив России Флоровский считает правильным опираться не на историческое славянофильство в чистом виде, а на его дифференцированную критику, произведённую, прежде всего, Владимиром Соловьёвым, ниспровергавшим эпигонствующее славянофильство при сохранении позитивного багажа раннего славянофильства, а также Ф. М. Достоевским, полагавшим главной чертой русского характера – основанное на идее христианского братства стремление ко всемирному примирению.

Свою статью, помимо историко-философской составляющей, затрагивающую также и проблему патриотизма, Флоровский оканчивает цитатой из ницшевского «Заратустры», в которой страна детей предпочитается стране отцов [8, с. 108, 183–184], – настаивая тем самым на творческом, а не на чисто консервативном характере истинного патриотизма. Национальный патриотизм, по убеждению Флоровского, хорош вовсе не тем, что в нём сохраняется нечто традиционное – он духовно оправдан, когда в нём присутствует вечное. Поэтому для Флоровского, как для христианского мыслителя, христианское выше национального, и только в той мере, в которой второе соизмеримо с первым и воплощает его, оно поистине ценно.

Литература

  1. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016.
  2. Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции / Вступ. ст. А. А. Тесли. М.: РИПОЛ классик, 2017.
  3. Из глубины: Сборник статей о русской революции. М.: Издательство Московского университета, 2016.
  4. Ильин И. А. Собрание сочинений: Справедливость или равенство? (Публицистика 1918–1947 годов). М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2006.
  5. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М., 1969. Т. 31.
  6. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 4.
  7. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 19.
  8. Ницше Ф. Так говорил Заратустра; К генеалогии морали; Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм: Сборник. 2-е изд. Минск: ООО «Попурри», 2001.
  9. Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами её руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка / Сост. Д. С. Анин. М.: Современник, 1991.
  10. Степун Ф. А. Избранные труды / Сост., вступ. ст. и коммент. К. А. Соловьёва. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010.
  11. Флоровский Г. В. Из прошлого русской мысли. М.: Аграф, 1998.
  12. Шеллинг Ф. В. Й. Сочинения в 2 т.: Т. 1. Система трансцендентального идеализма / Сост., ред., авт. вступ. ст. А. В. Гулыга. М.: Мысль, 1987.